Марджори - Страница 33

— Я не концертная пианистка, — огрызнулась миссис Зеленко. — Поэтому я умею играть Баха. Когда я играю, мне кажется, что меня слушает Бах, сам Бах, а не двенадцать сотен зевающих, пузатых, облаченных в норковые шубы, надушенных идиотов, которые не отличат пианино от гавайской гитары.

Она сбросила фартук, подошла к пианино и взяла аккорд, заставивший Марджори в удивлении застыть на месте. Миссис Зеленко продолжала играть, и это был действительно Бах: сухой, потрясающе мощный и замораживающе формальный. Марджори игра показалась мастерской. Жаль, что комната была слишком маленькой; получался такой эффект, как будто ты сидел внутри пианино. Удары и грохот все нарастали, и каждый раз, когда миссис Зеленко брала определенную высокую ноту, африканская маска на стене оживала, издавая таинственное короткое гудение. Маша и ее отец, слушая музыку, продолжали есть. В одном месте мистер Зеленко подмигнул Марджори, наклонился к ней и воскликнул, стараясь, чтобы его было слышно за адским громом пианино:

— Я знаю, что я подстрекаю ее играть! Восхитительно, не правда ли? В десять раз лучше, чем Фрэнкис, это точно.

— Мне нравится! — прокричала в ответ Марджори.

— Она подлинный гений! — заорал мистер Зеленко. — На концертной сцене так не играют. Там просто грязное шарлатанское мошенничество.

— Заткнись, когда я пробую играть! — выкрикнула миссис Зеленко, не останавливая страстных ударов по клавишам.

Очевидно, она выбрала одно из длинных сочинений Баха, и десять минут спустя не было никаких признаков окончания. Голова у Марджори, казалось, вот-вот лопнет. Маша и ее отец прикончили оставшуюся еду и пиво и теперь сидели, развалившись на софе, курили турецкие сигареты и слушали с полузакрытыми глазами. Если не считать дискомфорта от слишком громкого звука пианино, музыка доставляла Марджори удовольствие, к ее удивлению. Она всегда считала Баха композитором, чьи сочинения рассчитаны для сухих быстрых упражнений, но теперь она слышала, или думала, что слышала, страстную мелодию и восхитительную мощную колоннаду звуков. Но она отчасти вынуждена была признать, что пытается оценить нечто вне досягаемости. Твердо она была уверена лишь в том, что в ушах у нее звенело, а голова готова была расколоться надвое.

Миссис Зеленко приподнялась со стула у пианино, подняла руки над головой и снова стала с упоением бить по клавишам. Африканская маска загудела и упала со стены. Раздался звонок входной двери.

— О Господи, подожди, Тоня, это Ангел Смерти, — сказал мистер Зеленко. Он подошел к двери и воскликнул: — Да? — Из-за двери донеслось злое громкое кудахтанье на французском языке. Он ответил с соответствующим раздражением на том же языке, затем галльский диалог через закрытую дверь возобновился с нарастающей силой. Потом голос снаружи стал удаляться, что-то по-прежнему пронзительно выкрикивая.

— Почему-то она сегодня хрипит, — сказала миссис Зеленко.

Ее муж улыбнулся Марджори:

— Она живет через холл. Француженка, примерно восьмидесяти пяти лет, но еще в силе. Я видел, как она тащила вверх по лестнице кожаное кресло. Она сидит на одной овсянке и снятом молоке и читает вчерашние газеты, которые выбрасывают остальные жильцы. Я думаю, она миллионерша.

— О Алекс, не говори глупости, Ангел — не миллионерша, — возразила Маша.

— Посмотри, дитя, однажды я ее застал выбирающей финансовую страницу из нашего помойного ведра, и мы поговорили по этому поводу. Эта женщина знает каждую фирму, которая выплачивает дивиденды в последние пять лет… Я свой человек на Уолл-стрит, — сказал он, больше обращаясь к Марджори, — и могу объяснить, что значит, когда человек проявляет такую осведомленность. — Он повесил африканскую маску назад на стену и снял балалайку, висевшую рядом. — Хорошо, мы можем еще себе позволить немного цивилизованной музыки… Как насчет шерри-бренди, Тоня?

Вместе с бутылкой шерри-бренди миссис Зеленко принесла из задней комнаты большую картину в кожаной раме и протянула ее Марджори.

— Ты наверняка видела ее на сцене, — сказала она как бы между прочим.

Это была фотография Гертруды Лоуренс с посвящением: «Тоне Зеленке, экстраординарной пианистке».

— Да, колоссально иметь такую штуку! — восхитилась Марджори.

— Это она в шутку написала «Зеленке», — объяснила мать Маши. — Она меня всегда так называла, хотя знала, как правильно произносится моя фамилия.

Мистер Зеленко сделал маленький глоток шерри-бренди и начал петь русские песни, со знанием дела аккомпанируя себе на балалайке. После нескольких тактов жена и дочь присоединились к нему. Они сидели по обе стороны от него на софе, чуть раскачиваясь в такт музыке и сладко подпевая. Марджори свернулась клубком в кресле и чувствовала, что у нее на глазах выступили слезы. Это была грустная песня, но дело было даже не в этом. Странный пафос был в самих Зеленко: в маленьком седовласом мужчине, на лице которого парадоксально сочетались выражения цинизма и детской непосредственности, в его толстой, заметной, но непривлекательной дочери и жене, игравшей на пианино лучше, чем концертные пианисты, и как сокровище хранившей подаренную ей фотографию Гертруды Лоуренс с автографом.

Мистер Зеленко заиграл веселую танцевальную мелодию. Маша вскочила и не очень умело сделала несколько шагов, руки в боки, чуть запрокинув голову. Потом резко остановилась и сказала:

— Алекс, Алекс, подожди. У меня великолепная идея. Тоня, ты знаешь партитуру «Микадо», не правда ли?

— Правда, я уже несколько лет не играла ее, но определенно…